Лук из реки

Огромное солнце светило мне прямо в глаза, но я был оглушен и не осознавал этого. Что-то мяло меня, давило и выталкивало изо рта струи противной теплой воды, и упругое удушье отступало, оставляя на память только свербение в горле и носу. Когда я все же додумался закрыть глаза, давление прекратилось, солнце ушло, и пришлось снова открывать их, чтобы понять, куда оно делось. Передо мной висело морщинистое лицо неизвестного мне деда с растрепанными усами и крайне равнодушным видом. Я едва разглядел его из-за солнечных зайцев, нагло забравшихся прямо под веки.

Я задышал. Вялое тело содрогнулось от жадного вздоха и успокоилось.

- Чего это ты, парень, к русалкам полез, а? – сказало, немного помолчав, незнакомое дедовье лицо.

- Н… н-н…

- Да не барахтайся, отдохни, - начал было старец, но я собрался с силами и пробормотал:

- Н-надо было… Раз полез.

Дед, может, и удивился, но виду не подал, только презрительно поднял брови и отодвинулся, обрушив на меня потоки солнечного света.

- И что теперь, обратно в воду?

- Надо будет… Пойду обратно, - мне было досадно и обидно за то, что я так долго решался на этот шаг, а теперь лежу на камнях и отплевываюсь своей неудачей. И стыдно – до красных ушей. Будь он неладен, этот старик! И что ему надо в такой глуши?!

- И что за кручина тебя в воду гонит, как овод теленка? А? Молчишь. Вихрами трясешь. От, молодежь, лишь бы вихрами трясти и фыркать.

Конечно, молчу. Больно надо. Только что делать теперь? Легче не стало. Хоть голову разбить об эти камни… Я медленно встал, оправил мокрую рубаху и попытался уйти, куда глаза глядят.

- Погоди, - старик в старой льняной робе почесал плешивую голову и сердито глянул на меня своими выцветшими глазами. – Я, пока тебя из реки вытаскивал, коробок-то свой с плеч скинул, чтобы сподручнее было. А теперь надеть обратно не могу, тяжела ноша, стара спина. Подсоби, окажи услугу. Давай, чтобы уж на том свете боги тебя по последнему, по хорошему, поступку судили, тунеядца.

Не обратив внимания на ворчание этого старого мухомора, я помог ему взгромоздить на плечи берестовый короб с тонкими тесемками, тяжелый, словно набитый камнями. Старик покряхтел, придержал меня за рукав, уселся на какой-то пень и вдруг вытащил из складок робы деревянную замасленную флягу.

- От, спасибо. Глотнешь медка напоследок? В холодную воду лезть без сугрева неприятно, застудиться можно, - дед явно издевался надо мной, подхихикивал в белесые усы и сам уже жадно прикладывался к фляге. – Э нее, врешь, не дам медка, мал еще. Этот мед для тех, кто жизнь узнал, и кого она знатно побросала. Иди, земляничку собирай, молокосос.

- Это я-то молокосос? – набычился я. Меда мне не хотелось, тошнило от него, отвсего тошнило, и от деда даже, но сильнее всего тошнило от того, что какой-то сморщенный гриб мне тут говорит, что после всех моих мытарств я жизни не знаю. Я был так зол на старика, что даже забыл, что хотел немедленно уйти.

- А то как же? Тебя с одного глотка так займет, что снова воду лакать будешь ведрами, и то, если до реки доползешь, - дед усмехнулся так, что его усы стали похожи на растрепанный банный веник, отхлебнул, сложил губы трубочкой и причмокнул от удовольствия.

- А если не займет?

- Тогда на, богатырушка, смелей, - и он сунул мне меду, который я тут же щедро опробовал. Мед, как мед, ухнул в нутро, и будто не было его. – Ну, как?

- Сладкий больно, - буркнул я и осел на траву. Напиток действительно был настолько приторным, что от этой сладости мне стало дурно. На миг потемнело в глазах, и я перестал понимать, что дед пытается втолковать мне. Он похлопал меня по плечу и заговорил громче:

- Эй, богатырь! Что, пронял медок?

- Разве ж пронял? Вот же, ни в одном глазу сижу, - соврал я.

- Ни в одном глазу, говоришь? А что ж ты тогда тут валяешься, чурбан чурбаном, до сумерек? – голос деда стал тише и лукавее. Я ошарашенно привстал и огляделся: вокруг и вправду был глубокий вечер. – Что, и сейчас тянет к русалкам женихаться?

- Почему ж так вышло-то, а? Дед, ты чего мне тут наколдовал?

- Не верещи. Скажи мне – оставила тебя кручина твоя?

Не оставила, гудела где-то внутри, как шмель, не давала дышать, но была легче, гораздо легче, чем до встречи с полоумным стариком. Еще меду выпить, что ли?

- Вижу по вихрам твоим, что спокойней тебе стало. Это только с глоточка, а со всей фляги будет тебе жизнь, - серьезно сказал дед. Он наклонился ко мне, дыхнул лечебными горькими кореньями, спросил: - Пойдешь мне помогать? Научу такой мед варить. Век тоски знать не будешь.

- А что же тогда со мной сделается? – невпопад спросил я, будто сам не свой и себя не слышу. Оно и не удивительно, ведь и колдун этот, и солнце пропавшее, и сладость медовая будто из другого мира пришли. Богов ли, дивов ли мира, но другого. – Ты волхв, что ли?

- С тобой-то сделается. Будешь медведем по лесу ходить, вечером мед пить, утром росу собирать. Лешим тебя сделаю, русалки-навки сами в невесты проситься будут. Не вспомнишь больше ни деревеньку свою сгоревшую, ни отца с матерью, в огне сгинувших…

Больно-то как, дед, больно, куда ж ты своими усами-то лезешь?!

- Ничего не вспомнишь. Пойдешь? - мне показалось, что глаза у него засветились в быстро надвигающейся темноте, как у филина.

- Пойду.

Мы двинулись вглубь леса: старик со своей флягой и я с тяжелым коробом за плечами. Он сам взвалил его мне на спину, сказав, что раз я кручину свою тащу, то уж какой-то коробок мне в тягость не будет. Так что помогать деду я начал сразу, но награды своей, увы, не получил и через месяц.

- Не берет меня твой мед больше. И с ним, и без него жжет в груди.

В тесной дедовской землянке пахло ухой, старик сидел, глядя на мою возню с травами, и задумчиво нюхал какой-то гриб.

- Вижу, Степка. Ты хоть и чурбан, да сосновый, видимо: в груди жжет, и на глазах от жара смола проступает. Айда к русалкам?

Я оторвался от толчения зверобоя и уставился на него с нескрываемым удивлением - неужто дед на мне так легко крест поставил? И тут же оправил сам себя – действительно, чего ему со мной возиться. Это я тут слюни развесил: спасай меня, мол.

- Ты не бойся, я тебя у реки учить буду. Чему, пока не скажу. Как выучишься, тактебе и легче станет.

- Опять обещаешь...

- На этот раз слово тебе даю. Если стараться будешь, - нахмурился дед. - Дело-то ой какое сложное, - он выкинул гриб в окошко и полез куда-то за земляную печь. Вскоре оттуда послышался шорох, потом страшный треск, а после старик вылез, таща целую связку крепких луков без тетив.

С загадочным видом он двинулся прочь из землянки, и я, нечего делать, побрел за ним, за несуразной льняной робой и всклокоченным затылком деда Налима. С одной стороны, мне было все равно, что именно со мной сделается, с другой, было просто интересно.

Когда дошли до речки, был полдень. Солнце так и растекалось по небу, лилось в траву, сыпалось белыми рыбками в ручей и плыло дальше. Старик дошлепал до небольшого каменного пятнышка на зеленом берегу и с шумом высыпал луки в воду. Река в этом месте была неглубокой, всего лишь по локти мне; течение сносило всю муть, поэтому пестрое галечное дно хорошо просматривалось шага на три вперед, пока не уходило под стремнины.

- Доставай луки из воды, - сказал старик, кивнул на речку и замахал на меня руками, будто чего-то испугавшись. – Не спрашивай меня, ничего не спрашивай, делай, если веришь, и все. Смеешься? Ну смейся, смейся над старым, только делай.

- А тебе-то от того какой прок? – спросил я, вытаскивая мокрые луки на берег. Прохладная вода приятно облизывала локти.

- Потом, все потом. Ты лучше скажи, почему твой говор не похож на местный? Ты откуда такой ученый?

- Из городу. Меня родители отправили на учебу к одному аптекарю. Точнее, сам сбежал, но они и не держали. Три года прошло, деньги за мое содержание перестали приходить. Аптекарь меня домой и отправил. Возвращаюсь я, а тут…

Дед Налим сочувственно пожевал губами и только тут заметил, что луки все на траве. Тогда он ногой снова спихнул их в воду, потом подошел ко мне, тщательно завязал мне тряпицей глаза и велел доставать луки вслепую, с чем я тоже достаточно быстро справился.

Последующий час, потом часа два на следующий день, и так в течение почти целой недели он просил меня с завязанными глазами шарить по дну в поисках луков, чье количество постепенно уменьшалось, пока не достигло одного. Тем не менее, Налим брал с собой всегда всю связку, чтобы я не знал, сколько именно луков должен был найти.

Сказать, что я был разочарован, значило бы промолчать. Много раз я пытался выпытать у деда, к чему он заставляет меня заниматься такими странными вещами, но он отмалчивался. Когда я совсем уже было отказался ему потакать, он начал кормить меня по вечерам какими-то отварами, компотами, бульонами, от которых пропадало желание спорить. Иногда доходило до того, что я, опоенный, почти валился в реку и ничего не соображал. Лов луков превращался в сноподобную игру слепого с пустотой. Однако же за этим делом я совсем забыл обо всем на свете, и продолжал слушаться деда, хотя бы для того, чтобы он снова напичкал меня забытьем.

Однажды настал тот день, когда сквозь марево травяного пьянства в мою голову проникла мысль, что уже час я напрасно баламучу холодную воду.

- Дед?

- Чавой?

- А лук-то там…в воде…есть?

- Есть. Прямо перед тобой лежит. Ты его рукой постоянно отталкиваешь, аккуратнее ищи.

- Ой, врешь, Налим. Дай-ка, посмотрю.

- Ишь, чего вздумал! Да ведь это все труды насмарку. А уж сколько трав насмарку. Все насмарку! – старик страшно рассердился на меня и почти запыхтел, как самовар.

- Да как же искать его, коль не ищется – до утра? Прямо впереди он, говоришь,да ведь я там уже столько раз каждый камень прощупывал!

- Там он, говорю тебе. Это ты от зелий плохо соображаешь. Знаешь, как сделай: ты забудь, что искал там его. Убери из своей головы это, совсем убери. И ищи заново, а там легко будет – он прямо перед тобой лежит, только руку протяни.

- Зачем же? Двойная работа.

- Ты сюда, до речки, как идешь? От землянки по тропинке, на развилке направо. А теперь представь, что не направо пошел, а налево. Идешь, идешь, и понимаешь, что в лог зашел, а не к речке. Что делать будешь?

- Вернусь обратно и по правильной дороге пойду.

- Вееерно, а почему не напрямик? Почему не срезать по лесу?

- Так там же малинник медвежий. Сам говорил, чтобы я туда не совался.

- Прааавильно. Вот и с луками то же самое. Я тебе говорю – неправильно ищешь, не по тому пути идешь! Поэтому убери из своей головы все это, все поиски бесполезные, все места пройденные – и начни заново.

- Глупости говоришь, да еще и нескладные, - я вытащил озябшие руки из воды, отряхнул их и потянулся к тряпке, закрывавшей мне глаза, но не смог ее снять. Сначала я не нашел узла, потом не смог нащупать места, где заканчивается ткань и начинается мое лицо, а после просто дернул за нее и вскрикнул от боли – казалось, нитки впились в мою кожу, ухватились за ресницы так, что даже малой щели не осталось, чтобы можно было в нее посмотреть.

- Ищи, говорят тебе, – загрохотал надо мнойдедовской голос, да еще так близко, что я чуть было не спрыгнул от него в воду. – Любое дело, любую невзгоду, коли не выходит по проторенному пути пройти, так сотри этот путь и создай иной, любой иной, который приведет тебя к искомому. Так и в жизни делай, и сейчас за совет прими. Лук лежит прямо перед тобой, возьми его и вынь из реки.

Я плюхнул руки в воду прямо перед собой, как сказал мне Налим, с диким желанием показать ему бесполезность его слов.

- Да левее возьми! – раздраженно гаркнул старик, теперь уже как будто издали. Я сунулся влево, и мне показалось, что я все же зацепил лук рукой. Но, стоило мне последовать за ощущением, как наваждение пропало, и под пальцами снова оказались голыши да песок.

- Как ты мне надоел, - твердо, но с сожалением пробурчал Налим, снова неведомо как оказавшийся прямо надо мной. – Тратишь на тебя время, тратишь… Все впустую. Какую-то деревяшку достать не можешь четыре дня уже, и только, как гусь, плещешься. Надоел.

Я застыл, не веря собственному телу. Ушам не поверил – потому что не сразу понял, что говорит старик, и не сразу вспомнил, что, действительно, не первый день уже так тут сижу – совсем из меня дуба сделали дедовские отвары. Голове не поверил – потому что мне в затылокуперлось острие какого-то неведомого оружия, уперлось и задрожало в старческих слабых руках. Кинжал? Стрела? Но не было у старика кинжалов, да и стрел не было, а если б и были, так ни один лук не натянут. Рукам тоже не поверил – потому что нащупал-таки лук среди холодных струй и вытащил его на поверхность. От волнения я весь дрожал и царапал собственный затылок о неведомое лезвие.

- Проклятый старик. Доволен теперь? – я чувствовал, как с гладкого, склизкого лука по моей руке стекает вода.

- Доволен? Да как будто мне это нужно было, а не тебе, - острие скользнуло вверх и грубо содрало с меня тряпку. Все вокруг слепило мне глаза, но я все же разглядел вожделенный предмет в своей руке и не смог вымолвить и слова от удивления. Лука не было, была лишь дуга из воды, концами уходившая в реку, как будто я держал прядь волос речной богини. Но на ощупь дуга была твердой, и когда я встал, она не опала, а потянулась вслед за моей рукой, усиливая изгиб. Впрочем, стоило мне разжать пальцы, как струя тут же рассыпалась брызгами и разбилась о поверхность волн.

- Допился, - подумал я вслух. Дед стоял рядом и заливался беззвучным смехом. Никакого лезвия в его руках не было.

- Вот! Вот так вот! А ты упрямился! Видишь, как вышло! «Допился»! Это не ты допился, это мои листики на тебя-таки подействовали. Четыре дня держался, чурбан, на человеческом неверии. Годовой запас на тебя извел…и все ж растормошил! - он почти задыхался от смеха.

- Дед, а как же так? Что это, только из-за трав? Что это? – спросил я, трогая зыбкую речку в надежде снова взяться за волны. Не выходило.

- Это лук из реки. Из самой реки. Еще месяц посидишь на берегу, и лук прочнее станет, можно будет стрелять. Нравится? – Налим пытливо посмотрел на меня, когда я все же отвлекся от воды.

- Нравится, дед. Только объяснял ты неправильно, криво. Тропинки, малинники. Потому так долго и мучались, - сказал я, улыбаясь. Признаюсь, я его задорил, но уж больно радостно было осознавать такую силу в собственных руках.

- Что ж я тебе, аптекарь? Нашел учителя. Главное, что понял: если никак не получается, то брось идти той дорогой, сойди с нее, убери из памяти; и только тогда сможешь создать себе верный путь. Ты же все руками баламутил, бултыхался. А нужно было только руку протянуть и взять у природы то, что хочешь, как я тебе и кричал все время.

Старик пожевал немного губами в раздумьях и продолжил:

- Если бы я тебе все сразу показал, если бы глаза тебе не завязывал, ты бы вовек не научился этого без меня делать. Забрел бы в медвежий малинник. Это я к тому говорю, что по судьбе только провидцы с открытыми глазами ходят. Обычные, вроде тебя, чурбаны, правильные и неправильные дороги вслепую нащупывают. Все, пошли в землянку, есть хочу.

- Постой, а как мне это помочь должно? – спросил я, вспомнив о главной своей думе. Дед Налим лукаво улыбнулся.

- Что же это, ничего в твоем прошлом не осталось такого, к чему ты по неправильным дорогам шел?

Я задумался, а потом встал, поклонился Налиму и пошел в лес. Дед меня не догонял и не окликал даже – понял.

Дело клонилось к вечеру, темнело небо, и с каждым шагом моим из чащи страшно и мертво чернел лес. Земля здесь была перемешана с сажей, деревья стояли обугленные. Я остановился у остатков деревянной часовенки, который наши построили над родником. Ком стоял в горле, нишагу дальше не ступали ноги. Я помнил, что меня встретило, когда я пешком дошел сюда из города – сгоревшие срубы, почерневшие печи, вороны, клевавшие горелое человеческое мясо.

Спаслось при том пожаре очень мало народу, потому что домов загорелось сразу несколько, видимо, поджог. Родных у меня теперь не осталось, ни проститься с ними не вышло, ни даже помириться после того, как сбежал. Я перед побегом отцу сказал, что не буду заживо в земле гнить, как они. И не они, мол, страну кормят, а государь наш и те, кто при нем службу держат. Побывал в городе, да в столичном еще, попробовал жизнь и службу на вкус. Не хотел возвращаться, стыдно было до дрожи, да пришлось. Иногда думаю, что лучше б в городе от голода сдох. «Не буду в земле гнить!» - так и сказал родителям, а потому решил топиться, чтобы слово сдержать. И все ж можно было кое-что исправить.

Анка, как и каждый день, как раз в это время к роднику шла с двумя ведрами на коромысле. У меня сердце сжалось от одного ее только вида – худая, грязная, босоногая девчонка, еле уцелевшая в пожаре с отцом своим, бандитом и пьяницей. Меня она завидела издалека, подходила молча, не глядя.

- Давай помогу, - хрипло спросил я ее, но она с гордым и безразличным видом принялась набирать воду.

- Анка. Поговори со мной. Не бойся, я больше тебя задирать не буду. Ты только скажи, я себя подло вел?

Молчание и плеск воды.

- Хорошо, я сам скажу. Я себя подло вел. Ведра опрокидывал, сарафан сажей мазал. Ведьмой тебя кликал, сатаной. Яблоками кидался, крапивой лупил, лыком, прутьями. Собак науськивал. И самое гадкое – смеялся над тобой. Я все помню. Ты только, знаешь, я же ведь сам не знаю, зачем так делал. Маленьким был, а потом за мной все повторять стали, а если они повторяют и делают, так мне и казалось – а чего прекращать? Я ведь не думал, каково тебе, совсем не думал, думал только, как они, что они на это скажут. Понимаешь? Я все помню, - я страшно путался и совсем не понимал, что говорю, но Анка хотя бы стала смотреть на меня и слушать. – Подло себя вел, только не знал, что подло, и не понимал, зачем оно так подло выходило у меня. Но я больше никогда ни одного слова дурного про тебя не скажу, ни пальцем тебя не трону. Ты мне веришь?

Говорил я долго, вспоминал все, за что сгорал со стыда перед ней. По глазам видел, не верит. Стоит, молчит, в душу смотрит, а в глазах такая обида, что мне впору было еще раз топиться, чтобы только ее облегчить.

- Я как будто другим человеком был, веришь? Сможешь на меня теперь, как на другого, смотреть? Анка, провалиться мне пропадом, если еще раз тебя обижу. Ты забудь все, что было. Я тебя заберу, увезу в лес, к деду Налиму, он тебя выходит, ты снова говорить начнешь. Там тебя никто не обидит, даже отец твой до нас не доберется. Ты только убери из головы все прежнее. Очень тебя прошу.

Внезапно ее глаза округлились. Анка подбежала ко мне, зажала рот рукой, оттолкнула за остов часовенки. Я понял, что это не к добру, и притаился, глядя в щель. Девушка подбежала к ведрам и стала прилаживать их к коромыслу. В это же время из-за деревьев показался ее отец, которого звали Трофимом. Это был огромный мужик, медведь со звериной силой и звериным нравом, он был местным зачинщиком всех разбойных дел. Не зря же в том пожаре на его дворе ни соломинки не сгорело.

- Анка! – заревел он. Анка стояла к нему спиной, сгорбившись и сжавшись. – Анкаааа! Анка! Не слышишь, что ли?! – он подошел вплотную, не видя меня из-за обугленных бревен, и толкнул дочь, чтобы она глядела прямо на него. – Что так долго?! С кем разговариваешь? Отцу родному слова сказать не скажешь, а тут с кем-то лясы точишь?!

За себя я не боялся – Трофим был явно пьян, а значит, ничего не слышал и кричал просто так. Ему вечно чудилось, что Анка с кем-то разговаривает. Но вот самой ей прямо сейчас могло прийтись несладко. От мысли об этом ноги сами несли меня к Трофиму – бить, колотить, отволочь...

- Ты моя кровинка, ты не боись, я же только честь твою берегу, я ж батька, я не больно там…какой-нибудь… Увижу, убью! – Трофим то неприятно лебезил, то снова принимался реветь. Анка, как могла, отворачивалась от него, что только сильнее его раздражало. Несколько раз он хватал ее за плечи и разворачивал к себе лицом, грубо при этом тряся. – А тебе бы только лясы точить со щенками! А так оно и лучше, я тебя за пса своего цепного замуж отдам. Поняла? А что, и пристроена, и дома всегда будешь, на цепи-то. Хочешь за пса, а?! – и он отвесил ей легкую оплеуху, но она даже не вскрикнула.

Я не выдержал и шагнул вперед, но в этот момент Анка бросила на меня быстрый взгляд. Я оторопел и отступил, хотя у меня холодели руки, и кровь стучала в висках от желания броситься на этого медведя. Я понял, что этим взглядом она просила, заклинала меня не выходить – иначе Трофим убьет ее, а потом и меня.

- А можешь и бежать, ежели хочешь. А вот возьми и побеги, прямо сейчас. Я тогда не только деревню, как тогда, вместе с твоей… м-м-матерью, я тогда с тобой весь лес спалю, поняла?!

Пока я мялся, Трофим бросил Анку на землю и ушел. Я кинулся к ней, как только его шаги затихли за деревьями. На Анку, на хорошую, добрую, бедную мою, больно было смотреть – русая коса растрепана, как старое мочало, тонкие руки бессильно висели и были смяты, словно стебельки под тупой косой. На них виднелись застарелые кровоподтеки и синяки. От меня Анка отмахивалась, как могла, поэтому я только бережно приподнял ее, посмотрел в запуганные глаза и сказал:

- Жди меня. Я тебя заберу. Только дождись.

И она кивнула в ответ, а большего мне и не надо было.

Дед Налим сидел на берегу реки, там же, где я его оставил. Все-то он знает, старик Налим. Знает и посмеивается надо мной.

Когда я, запыхавшись, добежал до него, он только вопросительно поднял брови.

- Дед, научи доставать из реки стрелы.

- Что, забрел в медвежий малинник? Старое стираем, новое создаем? Это я одобряю, это ты меня хорошо понял… И стрелы доставать научу, и стрелять ими, – старик лукаво и одобрительно кивнул на речку.

- Научи. Только прямо сейчас.

Жди меня, Анка. Я тебя заберу. Только дождись.