Перерождение и смерть под натиском пера

Небо сыро, и я хмурюсь, глядя в свинцовую гряду облаков. Значит, крылья намокнут. Отяжелеют при первых росинках, будут обязательно мешаться в предстоящем бою. Отвратительно. Мне ли, солдату Воздушной армии, быть ослабленным только из-за каких-то гребанных мешающих туч?

Пропади оно все. И властелин, ради которого мы все обязаны рвать чужое мясо и ломать собственные кости, и остальные угрюмые солдаты, и сгоревшая каша, и отвратительная погода. Война, эта гребанная война! Ненавижу!

Ненавижу бросать родную мать в ненадежных заборах деревни, ненавижу махать мечом и летать в небесах между грозовых темных туч, пронзительных криков молнии, красных громовых отблесков и морозной ломкости ветровых лезвий. Оставлять жену где-то внизу, на грешной и такой опасной земле вместе с ребенком под сердцем – страшно, до того страшно, что в этом я не признаюсь самому себе. Ненавижу… Тьфу. Зовут вверх, на первую атаку и схватку.

Когда начинается бой, я рвусь вперед и стискиваю зубы. Свист металла, грохот грома сверху и своего сердца – внутри, быстро, быстро, режется воздух острыми пластами, вода стекает по лицу, губам и волосам, скользит между пальцами, мешая стискивать кромку рукояти, перемешивается вместе с кровью, соленым потом и еще с не пойми чем. Скрежет не выдержавших удар лат, звон, звон в уши, по голове и телу… Соленый пот прямо в глаза, кровь, липнущая к волосам и коже, гортанные рёвы, застревающие в ушах. Ненавижу, пропади все, пропади ты, и ты, на все плевать!

Но – удар, скрежет, боль заполняет виски и вонзается в уши; я слышу ликование вражьих голосов, досадные вопли рядом и вой разрезаемого падающим телом воздуха. Треск по крыльям, треск моих крыльев, больно, больно внутри, снаружи… мое же перо вонзается в щеку, и я стону, почти не плачу и лечу. Не вверх, не вбок… Вниз. Боль, страх, не защитил и оставил…

Мать.

Женщина.

Ре… Ребенок.

Я.. я… я падаю вниз, боги… За что… За что я дышу до сих пор в изломанной ребрах? И кости наружу, и вены воспаленным жгутом…

Все.

***

Раз.

***

Ой, вы бы знали, как чудно живется летом в деревеньке! Душистым хлебом веет от спелых охапок золотой пшеницы, хрустально-чистыми струйками переливается звонкость птичьих песен, склоняются перед могучим ветром-батюшкой травяные лучики, лиловые головки клевера, мясистые лапки подорожника, затейливые усики сорной травы... Все дышит в сонной безмятежности, живет и перерождается. Я с детства любила босиком убегать по спелую дикую малину, такую сладкую и полнящуюся духом лесных сумерек, в сезон искала пропитанные медовым солнцем полянки – алые ягоды земляники, заметные среди зелени и желтизны, очень часто встречались кучками.

Я с детства любила лес, и он отвечал мне тем же: налитые запахом корешки растений и переплетенные изумрудные завитки лечебной листвы, сочные гладкие лепестки златоносных орхидей и нежность лазурных вербушек, пурпур серебряной искры полуденной маришки, плавный изгиб продолговатости карминных подушечек солнцепека… Все шло в руки, не пряталось от внимательного взгляда, не сливалось с пушистым мхом. Я лежала в чарующем синем полумраке под конец дня, жевала съедобные плоды, слушала и слышала заливистый говор прозрачных пушистых искр воды… Молчала и говорила без слов.

Он дал мне работу, жизнь и кров. И пошла вечерком я как-то, зная, что не предаст и не выдаст, спрячет от злого ружья, не уведет в зыбучую сыпь…

Но ноги перешагнули корявый корень, пальцы убрали с лица паутину и пыль, корзинка, уроненная, взлетела вперед, шаг туда…

И топкие болота потянули меня вниз, влажно и тяжко дыша, скользко стекая мерзкими пахучими струями-водорослями, зовя, призывая в русалочью жизнь, обещая что-то темное, загадочное, мерцающее шальным зеленым пламенем заблудивших огоньков, что-то в корне неправильное, стылое, холодное, очень холодное… Гибельное.

Хлюп!

Я с детства любила лес… только вот он меня обманул.

***

Два. Перо царапает и скрепит по бумаге.

Хрип вырывается из груди, земля спотыкается под ногами, бледный полумесяц бесится перед глазами раздвоенным фонарем, ветер воет в спину… Так написали бы в книжках, которые отец привозил с каждой поездкой. Он привозил толстые и тонкие, тяжелые и легкие, с иллюстрациями или строгим набором букв. Приезжал, обнимал, торжественно вручал гостинец в хрустящей холщовой бумаге…

Привози и приезжал, пока не задохнулся от ненароком попавшей в грудь стрелы.

Я всхлипнул, быстро потер под носом, размазав грязь, и едва не споткнулся. Нельзя, нельзя, они услышат, они найдут... Они, они… Я не знаю, они, насмехающиеся и со злыми лицами, пришли и… Стрела так тонко тренькнула, а потом один средний обернулся… Мама, я верю, ты смотришь сверху. Пожалуйста, помоги папе, помоги мне, я здесь, я бегу в лесу, мама! Мне страшно. Я уже взрослый, но мне страшно…

Сзади особенно громко хрустнула ветка. Падение, удар. Хруст.

В ночи прорезалась волчья песня.

***

Три. Лист шуршит под властной рукой.

***

Мама, мамочка!

У мамы глаза, как у кусочка неба в отражении чистой тарелки, или яркой морской воды на редком курорте летом, когда папа отпросится от работы, или как у нежных колокольчиков на летнем поле, или как цвет вкусных мятных конфет, с которыми каждый раз приезжает гостить бабушка. У мамы самые ласковые в мире руки, нежные, мягонькие. Они умеют гладить так, как не умеют папины тяжелые или бабушкины шершавые и морщинистые руки, так, как не умел гладить дед (он когда-то улетел в космос, и папа говорил, что там ему придется пробыть еще долго-долго – работа такая), хотя, по правде, ладони у него были совсем не старые. У мамы волосы пахнут чем-то таким вкусным, хоть и не похожим на запах сирени или горячего шоколада. Еще у нее на груди кулон в форме ракушки, но она рассказывала, что ей его подарили русалки однажды давным-давно. И у милой мамочки родинка у самой мочки уха, но про это уже не она, папа говорил совершенно серьезным тоном, что это поцелуи солнышка.

Мама рассказывала очень красивые сказки: там принцы жили вместе с драконами, которые не крали принцесс и гоняли тучи могучими крыльями прочь от королевства, там колобок, убежав от бабки с дедом, находил путь к киселевым берегам и звал их туда, а еще там волки, живущие на серебряной луне, приглашали всех пить малиновый чай.

Малиновый чай… Да, а еще мама пекла вкуснющие пирожки с малиной. Месила тесто, смешно пыхтела, усадив меня перед телевизором на кухне, шебуршала и гремела банками…

Но… Мама, почему ты сейчас лежишь и меня не слышишь? Что случилось? Я тебя обидел? Я запачкал платье? Почему не вздыхаешь, как всегда во время сна?

Мама. Пожалуйста, очнись, мамочка…

***

Четыре.

Кто-то на том свете сминает и выкидывает в урну исписанный лист, роняет чернильницу и хватается за новые перья. Сюжет произведения вновь и вновь выходит не таким, какой нужен.