​Культ моря

Автобус подбрасывало на кочках и колдобинах проселочной дороги. Марина прижималась лбом к прохладному запотевшему стеклу, водила по нему липкими от пота пальцами. Снаружи по поверхности стекла змеились прозрачные капли, но внутри окно было неожиданно теплым, почти горячим. Марина судорожно глотнула, задышала ртом. В салоне автобуса пахло бензином и кислым человеческим потом; женщина, сидевшая с ней рядом, держала на коленях собачку с лохматой мордой, которая то и дело обдавала ее руки горячим влажным дыханием. За окном хлестал дождь, казалось, что под ударами струй стекло окна все больше расплывалось, вот-вот ввалится в автобус под гнетом горячей, обжигающе-горячей воды.

Соседка Марины задремала, навалилась голым липким плечом, и Марина остро почувствовала, как по дорожке между грудями поползла, стремительно набирая скорость, струйка пота. На мгновение захотелось закричать, ударить в стекло ладонями, выйти из автобуса на улицу и бежать, бежать под секущими дождевыми струями, чувствуя, как ее собственное тело сливается с ними, размывается, уходит, растворяясь, в мягкую, обнимающую вязко щиколотки, землю...

Все беды начались с того дня, когда мама познакомилась с Ириной, служительницей Культа Моря. Это произошло на улице, на Патриарших прудах, в лучших традициях русского мистицизма. Когда мать рассказала о знакомстве впервые, это не показалось Марине опасным, скорее забавным. Увлечения матери менялись со скоростью ветра. Дочери часто виделся маленький смерч над головой родительницы, в котором с дикой скоростью вращались, временами сталкиваясь между собой, мужчины, кружки рукоделия и садоводства, доски старинных настольных игр, книги, породистые кошки и бесчисленные чашки кофе. Марина вполне естественно полагала, что увлечение матери странной сектой и ее служительницей покинет ее так же быстро, как и настигло.

Однако лес за окном успел уже дважды умыться кроваво-красной листвой, а увлечение не только не сходило на нет, но еще и захватывало все новые и новые территории в ее жизни. Уже через несколько недель после знакомства Ирина появилась на их просторной, насквозь прокуренной материнскими сигариллами кухне с охапкой книг и острой, торопливой улыбкой. Одобрила Маринино имя и большое окно, выходящее в парк, и стала появляться у них дома каждую субботу с прилежностью отличной ученицы. Мать слушала ее, разинув рот, роняя солидные столбики пепла на некогда безупречно чистую скатерть. Марина никогда не участвовала в их беседах, но временами, заходя за бутербродом или чашкой чая, слышала отрывки странных рассказов гостьи. Она рассказывала о глубоких мирах, скрытых под толщей почти черной воды, золотых лучах, пронизывающих ее, о неведомых тварях и скользких растениях, ее населяющих. Говорила о той воде, что бесконечно пронизывает наши тело, душу, сны и мысли, даруя ощущение безопасности, подобное водам, омывающим дитя в материнской утробе. Марина понимала ее - ее и саму всю жизнь преследовали похожие сны и ощущения. В них она бесконечное количество раз умирала и рождалась в пространстве, заполненным влажным, текучим теплом. И в безопасном уголке в мыслях, куда она пряталась от городского гама, тоже была вода, - неглубокая и солнечная, и на золотистых, жирных берегах лениво покрикивали купальщики.

Ирина рассказывала о подобном, - воде в мыслях, внутреннем море. Она говорила о том, как все на свете вышло из воды и как все однажды возвращается в нее. Названия морей она произносила благоговейным шепотом, как молитву, и о каждом из них могла говорить часами, как о ближайшем из друзей. Ее слова кишмя кишели мелкими и крупными водяными тварями, она находила книги, где море из места действия становилось главным участником событий. Самыми разумными и совершенными из созданий она считала китов и дельфинов. Пила она только воду, часто и помногу, и перед тем, как осушить очередной стакан, тихонько шептала над ним. Она учила мать, что вода не может не чувствовать перемен своего состояния, что вода не может не любить то новое тело, в которое приходит, как и не может не скорбеть, покидая его. Ирина говорила о безвременье, царящем в воде, о гармонии, не покидающей ее даже во время шторма.

- Мы все существуем лишь по воле Моря, - монотонно вещала Ирина, выпуская между резко очерченных губ струю ментолового кудрявого дыма:

- Лишь потому, что существование именной в этой, а не в какой-то иной форме для него наиболее... Приятно.

Марина слушала ее, стоя за дверью в коридоре, прихлебывая чуть теплый чай.

Она не выступала против присутствия Ирины в доме, - та не брала у матери денег, не просила раздавать листовоки. Марина никогда не видела других представителей Культа, хотя, по рассказам Ирины, их было немало. Однако она и не потворствовала матери в ее увлечении. Единственная уступка, на которую она пошла, - записалась вместе с ней в бассейн, но лишь потому, что и сама отлично знала, какое ощущение полноты дарит пребывание в воде, пусть даже неживой и пахнущей хлоркой.

Однако она наотрез отказалась составлять женщинам компанию в "экспедициях", - поисках места рождения нового моря.

- Море меняет все, - говорила Ирина: - И это тоже изменит. Найдя точку, из которой, спустя год или миллиард лет, родится новое море, мы найдем новую точку отсчета.

Летом они уезжали часто, - с большими туристическими рюкзаками и палатками, и возвращались через недели, покрытые загаром и комариными укусами, но, как и следовало ожидать, поиски их не венчались успехом.

Первое время Марину лишь забавляло все это, но постепенно она начала чувствовать страх. После вечера, проведенного в бассейне и россказней Ирины, доносящихся из-за неплотно закрытых дверей кухни, странные сны ее становились все ярче, чаще, глубже. Она видела море, - таким, каким запомнила его по прошлогодней поездке в Грецию, но покрытым слоем коричневого, набрякшего водой песка. По поверхности моря ходили многочисленные люди, возводя высокие и липкие песчаные замки прямо на застывших в полете волнах. Марина чувствовала скрытую мощь воды, чувствовала ее желание сбросить с себя надоевший гнет. Она знала, что рано или поздно это случится, и чувствовала страх и радость, но при пробуждении радость уходила, а страх ее становился сильнее.

Беспокоило ее и состояние матери. Всегда несколько отстраненная и не от мира сего, она уходила от дочери все дальше и дальше. Окончательно поняла Марина, что теряет мать, когда в одной из "экспедиций" та встретила мужчину, который занял все ее время, еще остававшееся от работы, бассейна, Ирины, поездок. Чаще всего она уезжала к нему, но иногда, в отсутствие Марины, он приходил к ним домой, где они с матерью проводили долгие часы в ванной. Возвращаясь из университета, Марина часто замечала, что пол в ванной и коридоре был влажным, и невольно представляла себе, как, разгоряченная двумя слившимися телами, вода неудержимо лилась и лилась через край.

От безумия, все новыми и новыми волнами захлестывающего ее дома, Марина предпочитала скрываться в гостях, университете, парках. Но уже нигде она не чувствовала себя в безопасности, - на гладкой поверхности пруда в парке, которую морщил одинокий лист, в тонких струях душа, стакане воды, - везде она видела отражение своего мучительного волнения за мать, и эта тревога гнала ее обратно домой.

И однажды, вернувшись домой чуть позже запланированного срока, она не обнаружила матери дома, хотя та уже пару дней как должна была вернуться из очередной своей "экспедиции". Марина ждала ее два дня. Она не вернулась.

После заявления в полицию ей оставалось только ждать. Ни Ирины, ни других служителей Культа, о которых Марина успела хоть что-то выяснить, в городе тоже не было.

Марина ждала. Чтобы ожидание казалось менее мучительным, она убиралась в своей комнате. Расставляла книги по алфавиту, размеру, жанрам, цвету обложки. Проснувшись посреди ночи, она вдруг ощутила, что стены комнаты сжимаются вокруг нее, душат, и на то, чтобы выбраться из нее, остается все меньше и меньше времени. Как в далеком детстве, - босыми пятками по скользкому полу, - в коридор, ударить ладонью по выключателю. Прижавшись лбом к стене, она несколько мгновений жадно глотала воздух, а потом осторожно приоткрыла дверь в комнату матери. Все горизонтальные поверхности в ней были уставлены банками с водой. Сырость в комнате стояла такая, что тяжелые занавеси на окне казались набухшими влагой. Брезгливо переступив через кучку булыжников, привезенных из какой-то из поездок, Марина приступила к делу. Методично, как вор-домушник, она выворачивала ящики комода, рылась в корзине с бельем, по одной пролистывала все книги из книжного шкафа и, ничего не обнаружив, жестом фокусника бросала их на пол. Как всегда, искомое обнаружилось на самом видном месте, в папке "Экспедиции" на рабочем столе старенького ноутбука. Там было все, - отчеты о поездках, мамин путевой дневник, карта, густо испещренная флажками. Все флажки были красного цвета и лишь один, - синий. Разумеется, это могло быть совпадением, ошибкой, да чем угодно, но, так или иначе, на следующее же утро, с небольшой дорожной сумкой наперевес, Марина отправилась на вокзал, чтобы добраться до деревни Благое. Это было лучше, чем ничего. Это было лучше, чем ждать, - матери не было дома уже около недели.

Вот так она оказалась сначала на верхней полке плацкарты, на которой всю ночь она проспала неожиданно хорошо и крепко, а потом и в автобусе, который подбрасывало на кочках и колдобинах проселочной дороги.

Найти их оказалось делом совсем не таким трудным, как ей представлялось. Полувыбравшись, полувыпав из духоты автобуса, она увидела деревню, внешний облик которой совсем не соответствовал благозвучному названию. Первая же старушка, у которой она спросила о путешественниках из Москвы, пошлепав несколько мгновений впалыми губами и робко потрясывая головой, попросила сто рублей. Марина дала двести, и обрадованная старуха выдала ей не только информацию о месте положения лагеря москвичей, но и пару высоких резиновых сапог. Только отойдя на километр где-то от деревни, Марина поняла, как они ей пригодятся. Дождь лил почти не переставая, но воздух был теплым и дрожащим, и это придавало ему сходство с тропическим. Никогда не знавшая асфальтовых оков, дорога превратилась в чавкающее грязное месиво, и несколько раз Марина с отвращением чувствовала, как теплая жижа, шлепая, переливается через край ее сапог. В какой-то момент все вдруг пропало, - вода и земля слились в одно; исчезли все звуки, сойдясь в мерный, настойчивый рокот падающей воды.

Старушка объяснила ей дорогу со старческой же подробностью и обстоятельностью, описав все повороты и развилки. От последней Марине предстояло свернуть в лес, где (справа от большого дуба, по тропинке налево) нужно было найти овраг. Как должен выглядеть "овраг", Марина представляла себе смутно, - вспоминалась только небольшая, поросшая лютиком яма возле железнодорожных путей, недалеко от их дачного дома в подмосковном поселке. Мама запрещала ей спускаться к путям, но Марина часто не удерживалась, - в яме лежало несколько бревен, раскиданных вокруг обложенного бледными кирпичами кострища. На бревнах было приятно лежать, прижавшись щекой, ловя дрожь еще далекого, но неотвратимо приближавшегося поезда...

Этот овраг оказался другим. Марина добралась до него, когда небо, и без того уже темное от дождя, потемнело совсем. Она так озябла, что не чувствовала уже ничего, - только сырость, пронизывающую насквозь.

Овраг был огромен, - начинался резким обрывом, поросшим высокой, посеченной дождем травой, - другой его край терялся в темноте. На дне Марина сразу увидела несколько темных палаток и маленькие фигурки людей, сидящих кругом рядом с ними. Она спускалась вниз, цепляясь руками за скользкие корни, торчащие из земли, под конец почти катясь по песку. С трудом выпрямившись, загребая ногами влажную траву, она подошла к сидящим на земле людям. Дождь наконец перестал. Люди молчали. Марина увидела мать, бледную, с мокрыми волосами и чужим, далеким лицом. Это лицо остановило ее, не дело сделать ни шагу вперед. Наконец мать разомкнула посиневшие от холода губы:

- Что ты здесь делаешь?

Марина не успела ответить. Ирина, сидевшая рядом с матерью, поднялась с колен и медленно, торжественно подняла вверх руки:

- Будет знамение. Не бойтесь... В этот раз будет... Знамение...

В следующий миг ударил ветер. Он сек людей по лицу, срывал с места плохо закрепленные палатки. Захлебнувшись им, Марина опустилась на колени. Мысли куда-то исчезли, хотелось только, чтобы все наконец успокоилось, чтобы все закончилось.

Она закричала и почувствовала на языке соль - морскую соль. Ветер белел, становясь все больше похожим на снег. Трава под пальцами Марины становилась ломкой, хрустящей. Глаза слезились, их жгло как огнем. Последнее, что она четко увидела сквозь эту вихрящуюся, светлую мглу, - была ее мать, скорчившаяся, закрывшая голову руками. Рот ее был открыт в немом, застывшем крике. И, отвечая на этот неслышный крик, Марина снова закричала сама, - протяжно, длинно, как чайка...

В следующее мгновенье она почувствовала, как тело ее, ставшее ей тесным, начало разлетаться, размываться во все стороны, смешиваясь с солью, пронизывающей его... Все ее чувства обострились, чтобы через несколько мгновений смолкнуть навеки. На своем запястье она вдруг ощутила мертвую хватку, обернувшись, увидела Ирину, - безумную, ликующую.

- Ты же... Море! Ты...

Марина вырвала руку... Торжество переполняло ее. Все наконец было верно. Уже не глазами, но всем телом она обозревала овраг, мечущихся по нему крошечных людей, белые косые струи. Все это была - она, и все это она обняла. Но этого ей показалось мало, и она ринулась за пределы оврага, руша и созидая, освобождаясь и освобождая...

Прошло совсем немного времени, прежде чем она наконец успокоилась, покрыв все вокруг собой, - гладкой и спокойной, и для нее, как и для всего в ней, наступило наконец новое время.