Молчаливый пророк

- Это гаджо дэвэл – божий человек, - говорили и про него цыгане: - Лэско якха сыр чиргенори – его глаза, как звездочки.
И не трогали. Даже когда прямо у церкви сцепились с собратьями, прибывшими из дальнего зарубежья. Крови тогда пролилось много. Человек двадцать с ножевыми увезли в БСМП. А он сидел и улыбался.
- Кто дядю Сашу тронет, на портянки порву, - сказала Тонька-Рваная … кгм… Губа – хозяйка толкучки, что как раз возле церкви стихийно образовалась. Тонька только раз в глаза ему посмотрела, а на утро у нее заячья губа срослась, как и не было.
Но его и так никто не трогал. Наоборот, заметили: присядет человек какой рядом с ним, и лицом посветлеет. Морщинки от дум тяжелых разойдутся, улыбка робкая на губах проявится.
Алка-Давалка, местная юродивая, как-то рядом с ним примостилась. Она с ума сошла, когда ее дочку застрелили. Та после комендантского часа на патруль нарвалась. Побежала, может, подумала – бандиты. Мудрено было не спутать. Ну и получила очередь в спину. Алка после похорон каждый день в церковь бегала, там и тронулась рассудком. А вот рядом с дядей Сашей посидела, и вроде как в себя пришла. Правда, прожила после этого всего с неделю. Машину рядом с ней взорвали. Ей ногу оторвало, она кровью и истекла.
Да-а...
Дядей Сашей его звали. Мальчишки местные его опознали. Оказалось, жил он неподалеку. Семьи у него не было. Работал … бухгалтером что ли? А вот как-то весной шел на работу через парк, и вдруг, как громом пораженный – встал. Этот как раз у церкви было. Стоял, стоял… А потом подошел к ступенькам и сел. С тех пор там и сидел. С работы его уволили, чем жил – никто не знал. Подавать-то ему подавали. Да он не брал ничего. Разве что кусок хлеба да луковицу какую. Если останутся. У него же первое время соседи по паперти все, что подали, забирали себе. Потом отбирать перестали. Но все равно – ничего почти дядя Саша не брал, так и оставлял лежать горкой на паперти.
Каждый день он стал приходить к церкви, садился на паперть и сидел. Молча. Смотрел куда-то в одну ему ведомую даль. Иногда чему-то улыбался. Потом, когда смеркалось – уходил, чтобы вернуться следующим утром. От дождя его небольшой козырек прикрывал, весна, а за ним и лето теплые были, даже ночью не замерзнешь.
Во время летних беспорядков, когда на площади возле парка ОМОН с кавказцами перестрелку устроили, пули по парку так и свистели, дяде Саше даже охрану выделили. Поставили вокруг пятерых «быков» с защитными щитами, чтобы ненароком не зацепило.
Батюшка местный, отец Фокий, однажды к дяде Саше подошел. День ветреный был, с дождем. Вот Фокий и сказал, мол, чего в такую погоду на ветру сидеть. Простудишься. Зашел бы в Храм, обсох. Да и помолился бы заодно. Дядя Саша ему в глаза посмотрел и отвернулся. А попа аж передернуло…
Скандал потом с этим попом вышел. Он и так к бутылке прикладывался. А тут натурально в запой ушел. Службы прогуливал. Люди говорили, во хмелю все в грудь себя бил. Орал, что слаб, что не в силах Нечистому противостоять. Плакал, да просил Господа от сана освободить.
Разбился потом по пьяни на «Тайоте» своей.
А ближе к осени за дядю Сашу телевиденье взялось.
- Это молчаливый пророк, - объявила, падкая до сенсаций корреспондентка с глупым псевдонимом Анна Дотошная. И статью написала, что вот, мол, сидит человек, молчит о чем-то. Но однажды – ка-а-ак заговорит! Она и сама, похоже, поверила, в то, что написала. По крайней мере раз в одну-две недели стала наведываться и расспрашивать окружающих: не заговорил ли?
Хоть и дура она была, и, по большей части, глупости в своих репортажах рассказывала, но в этом случае – как в воду глядела. Однажды, осенним вечером, как раз накануне военное положение объявили, «молчаливый пророк» заговорил…
- Я простой человек, - сказал дядя Саша. – Однажды я шел себе на работу и вдруг услышал СЛОВО. Как оно было прекрасно. Оно радовало слух и исцеляло разум. Мне стало так хорошо, что я остался здесь, и весь день это СЛОВО звучало во мне. И как это было хорошо! Наконец, это СЛОВО затихло во мне, и я отправился домой. На следующий день я снова пришел сюда в надежде, что СЛОВО снова зазвучит во мне. И снова все станет просто и радостно – единственно, как и должно быть в этом Мире. И СЛОВО пришло. Но не то – другое. И было оно подстать первому. А вместе они составляли такую гармонию, что сердце трепыхалось в груди от восторга.
На следующий день ко мне прошло еще одно СЛОВО, потом еще и еще…
СЛОВА складывались в ПРЕДЛОЖЕНИЯ. ПРЕДЛОЖЕНИЯ – в РЕЧЬ. И я понял, что речь эта не мне. Она предназначена всем вам. Всем тем, кто захочет ее услышать. Идите. Идите и скажите всем, кого встретите, что на рассвете дядя Саша скажет им РЕЧЬ, какую они никогда не слышали. РЕЧЬ, после которой никто уже не станет жить по-прежнему. Я буду ждать тех, кто захочет слушать на рассвете на Шведской горке.
Сказал и ушел в сгущающиеся сумерки.
Все, кто слышал его слова, тоже поспешили разойтись, и рассказывали всем про послание дяди Саши. Даже местное телевиденье сделало репортаж, что, вот, мол, и заговорил наш «молчаливый пророк». Подробности – на рассвете на Шведской горке.
С полуночи к Шведской горке стали стекаться люди. Женщины, мужчины. Детей привели. Солдаты с блок-постов, кто сбежал, кто отпросился. Сначала десятки, потом сотни, потом многие тысячи собрались у подножия холма. Тихо стояли, организованно. Только с надеждой смотрели на вершину.
Никто не заметил, откуда взялся, но за мгновения до рассвета на вершине холма появился дядя Саша. Он посмотрел вниз и улыбнулся.
Он закрыл глаза и развел руки в стороны. РЕЧЬ его была готова, она рвалась наружу, дядя Саша несколько раз глубоко вздохнул, готовясь сотрясти этот Мир до основания…
Но не успел он сказать первое СЛОВО, вспышка близкого ядерного взрыва осветила его лицо.
Чудо уберегло его от взрывной волны, которая не заставила себя ждать. Сметающая все на своем пути стена пыли и каменных осколков – того единственного, что осталось от города у подножия холма, лишь взъерошила волосы на его голове.
Его барабанные перепонки лопнули, кровь полилась из ушей, но упоенный РЕЧЬЮ, он даже не почувствовал боли. А прогремевший гром был, как ему показалось, как нельзя кстати. Наступившую глухоту он принял за благоговейное молчание.
Слова из него исходили все так же легко и спокойно. И ах – что это была за РЕЧЬ!
А в это время ниже него по холму метались и корчились люди, горящие заживо.
Наконец, он сказал последнее слово, перевел дыхание и открыл глаза.
И умер.
Последний человек на этом холме.