Мой бессмертный враг

Мой бессмертный враг
Аннотация:
И меня ждет петля на том осиновом суку.
Текст:

Kyrie eleison.[1]

Она никогда не меняется. Как не меняется и её распорядок дня.
Каждую пятницу ровно в полдень, она направляется на базар. Каждую пятницу на соборной площади к ней подходит мужчина в дранье и протягивает мешочек, полный злотых. Ему и самому они бы не помешали, но он отдает их. Отдает, потому что сам имеет с этого некую сумму; не соразмерную с той, коя принадлежит ей, но вполне сносную, для сытного обеда и ночки, полной эля и вина.
Она никогда не спрашивает, кто он и почему отдает это ей. Уже не спрашивает. Он – всего лишь бедняк, который согласился за пару монет выполнить поручение незнакомца. Злотых, причитающихся ей, немного, но это всё, чем я могу отплатить за все беды, принесенные ей.
Она благодарит нищего и направляется в костёл: помолиться за здравие сына Тибо и за упокой мужа Андре. После молебен и проповеди отца Доминика она возвращается к Тибо. Ему ещё только семь, но он уже до скончания дней прикован к кровати. После смерти мужа Тибо – всё, что у неё осталось. Она проводит подле него часы, дни, недели, перерастающие в долгие месяцы. Она оставляет сына всего на час каждую пятницу, дабы посетить базар и костёл.
И каждую пятницу в это же время я наблюдаю за ней со стороны Шартровского собора. Никодем – давно полюбившийся мне своей честностью нищий, ещё ни разу не пытался меня обмануть. В нем я уверен, пожалуй, больше, чем в завтрашнем дне. Я уверен, что послание достигнет получателя. Несмотря на доверие Никодему, я всё равно возвращаюсь к собору и я не знаю, зачем.
Каждую пятницу она молится о выздоровлении Тибо, в надежде, что если не доктор, то Бог поможет ей.
Бог не помог ей уже однажды, не помог в те дни, когда она так нуждалась в нём. Тем не менее она сохранила веру, она по-прежнему верит в чудо.
Возможно, в это же чудо верю и я, посещая всё ту же площадь, надеясь, что Бог исправит мою оплошность. Надеясь, что однажды увижу её здесь с сыном, таким, каким он был прежде. Надеясь, что когда-нибудь её серое, болезненное и исхудалое лицо вновь приобретет былой румянец, а в поблекших от смиренных слёз и горя глазах блеснет счастье.
Она никогда не меняется. Как не меняется и её распорядок дня.
Мужчина в лохмотьях, поначалу вызывающий в ней брезгливое пренебрежение, стал такой же обыденностью, как и искалеченный ребенок, как еженедельные визиты дорогостоящих лекарей. Вся её жизнь превратилась в один долгий день, будто замерла в той злосчастной дате - почти два года назад, в том непривычно холодном марте, в той тонкой корке утреннего инея, в том моросящем дожде. В том дне, когда Андре не вернулся домой. Не вернулся, потому что мёртвые не возвращаются. Потому что я бросил его голову к ногам Папы римского.

Requiem aeternam dona eis, Domine,
Et lux perpetua luceat eis.
[2]

В марте 1233 года я направлялся из Арагона в Бове по поручению святейшего Григория IX. Ночь застала меня в нескольких милях от Шартра, я намеревался добраться до города во что бы то ни стало. Одиночество в густых потемках леса не прельщало. Я не боялся лесных хищников, в тот год в Шартровском лесу обитало нечто куда более жуткое.
В ту ночь я натолкнулся на лагерь маститого охотника. Это был крупный мужчина, почти на две головы выше меня и почти в два раза шире. Как я узнал позже, он был Шартровским кузнецом, а пару раз в месяц выходил и на охоту – за шкурами для портных и мясом для семьи. Помню, что, глядя на его мощные руки, я не раз представлял, как без помощи молота и наковальни он гнёт толстые железные пруты. Этот мужчина вызывал во мне уважение, далеко не каждый рискнул бы заночевать в одиночку посреди леса. А он, как оказалось, делал это не раз и не два. Его звали Андре.
Далеко за полночь я проснулся от едва уловимых голосов. Прибавление в нашей компании меня обрадовало, но когда я открыл глаза и приподнялся… То в нескольких метрах от себя обнаружил Андре, сидящего на поваленном дереве вместе с мальчиком - на вид лет десяти. Мальчик. Один. В лесу. Посреди ночи. По их разговору я понял, что с Андре они не знакомы, а родом мальчуган даже не из этих земель. Откуда-то с окраин Гаскони, из деревни, название которой у меня выбила из головы дрёма. Не знаю, заподозрил ли подвох Андре, но я решил не поднимать панику. Зря.
Ночь была тёмной и тихой, полной сгущающегося тумана и легкого, усыпляющего ветерка, прогуливающегося по кронам вековых дубов. В этой тиши низкий, горловой крик Андре лишил меня остатков сна.
Я вскочил, по инерции схватившись за кинжал, и не сразу вник в суть происходящего. Туман ушел из леса, с ночного неба рассеялись тучи, позволив в свете полной луны разглядеть всё, происходящее на лесной поляне. Андре – мужчина мощного телосложения, был плотно прижат к земле огромным черным псом, жестко вцепившимся в его плечо. Вихляя мордой из стороны в сторону, оголодавший зверь, казалось, намеривался оторвать от плоти мужчины кусок побольше. Андре хватал все попавшиеся под руку предметы: большие палки, в щепки разбивающиеся о поджарое тело псины; крупные камни, от которых было больше вреда, чем пользы. Зверь не обращал на действия жертвы никакого внимания. Он был голоден. Он готов был сожрать мужчину живьем.
Мёртвенно голубые глаза пса синими искрами горели ярче луны. Эти глаза я не мог спутать ни с чем. Эти глаза ждали меня в Бове. Встреча произошла раньше, чем планировалось.
Андре извивался, пытаясь голыми руками разжать пасть зверя, оттолкнуть от себя и отползти. Я потянулся к своему наплечному мешку, достав арбалет и прицелившись.
Куда стрелять, когда такая махина явно не сдохнет от одной стрелы? Голова? – Попробуй попади, когда она так и ходит из стороны в сторону. Шея? – Не многим проще.
Я стрелял в легкие, намериваясь задеть сердце. Стрела легко вошла в тушу, пустив густую бордовую струю. Голод заставлял зверя драть Андре до последнего вздоха, до последней капли крови, прыщащей из пасти. Он не отпустил жертву даже будучи дохлым, мне пришлось разжимать челюсть псины и самостоятельно высвобождать Андре.
Безжизненной тушей зверь лежал на жесткой траве, шерсть опадала с его мёртвого тела, постепенно приобретающего человеческий силуэт. Силуэт ребенка, ещё совсем мальчишки, светловолосого, кучерявого; кажется, он говорил, что родом из Гаскони?

Huic ergo parce, Deus,
Pie Jesu Domine,
Dona eis requiem.
[3]

Я не переставал поражаться выдержке Андре: он сохранял молчание, не произнося больше ни звука. Возможно, он просто не знал, что сказать: эта тварь явно первая в его жизни.
Я помог Андре подняться, он держался хорошо, несмотря на глубокую рваную рану. В его глазах я читал сменяющие друг друга вспышки страха и недоумения. Ждать до утра мы не могли. Оставив вещи и прихватив только оружие, мы поспешили в Шартр. Солнце ещё и не думало выглядывать из-за горизонта, когда мы добрались до дома Андре. Сказать, что его жена Мари была в ужасе, всё равно, что ничего не сказать. Наскоро промыв рану, она тут же побежала за доктором. Я оставил кузнеца, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, а сам направился в собор.
Именно эта тварь держала в страхе Бове, до которого было ещё не менее четырех дней, но встретил я её раньше. Я слишком долго был в пути и не знал, приходили ли тревожные сообщения из Шартра. Неизвестно, как долго зверь пробыл здесь и как много людей успело пострадать.
Осознание собственной оплошности пришло ко мне слишком поздно, почти с рассветом. Когда я, рассказав о случившемся местному ордену, занялся отправкой письма в Арагон.
Ошибка комом встала в горле, заставив забыть обо всём. Я вышел из собора, едва держась на ногах, чувствуя учащенное биение собственного сердца, неподдельную дрожь во всём теле. До последнего я верил, что Я не могу так ошибиться, кто угодно, но только не Я.
Я не сказал Андре о звере, забыл или был слишком взбудоражен, чтобы там ни было, оно не было оправданием. Андре имел право знать. Возможно, тогда он не захотел бы возвращаться в Шартр. Возможно, всё сложилось бы иначе. Сейчас об это думать было поздно. Я надеялся только на одно – на то, что до самого утра луна просидит в куче облаков.
Мои надежды не оправдались.
Едва в начале марта стаивал последний снег, как у оборотней начинался гон. В этот месяц они были наиболее агрессивными. Они мигрировали и в это время могли пересечь всю Испанию с востока на запад за два дня. По пути они уничтожали всё и всех, кто попадался им на глаза. Одни делали это, чтобы задобрить самку, другие - чтобы потешить ущемленное самолюбие от проигранной битвы с сородичем. В марте в лесах дичь практически вымирала, голод направлял оборотней в мелкие деревушки и городки. Такие, каким был Бове, каким был Шартр.
Я возвращался к Андре долго, сомневался. Предполагая худшее, я не хотел возвращаться. Что бы там ни было, я не хотел этого знать.
Небольшой одноэтажный домик кузнеца встретил меня выбитой дверью, рваными занавесками, в щепки покрошенной мебелью и Мари, склонившейся над истерзанным телом пятилетнего сына. Она пришла слишком поздно, чтобы застать обращение Андре, но в самый раз, чтобы ещё успеть спасти сына. Доктор, пришедший вместе с ней, был местным монахом, мне не составило труда объясниться с ним. Малышу Тибо грозило то же, что случилось с его отцом. Преподобный Адриан нашел только один выход из положения – ампутация зараженных конечностей. Я не перестану поражаться этому мальчику так, как поражался его отцу. Им обоим удалось пережить многое.
Я спешил покинуть Шартр и дом кузнеца как можно скорее. Я не хотел думать о том, что такая простая оплошность обернулась столькими бедами. На свободе ещё гулял как минимум один зверь, я отправился за ним, надеясь забыть Шартр.
Я гнал его с самого юга Франкского королевства, по округе через Шорж, Везуль и Пьенн, до самой Бургундии. Он избегал крупных городов - не мог задерживаться там подолгу, ибо с первой луной привлек бы внимание местных жителей.
Деревушка, в которой нам суждено было столкнуться в этот раз, носила название Ватерлоо. Людей здесь было немного. Андре засел на окраине. К тому времени мы уже слишком хорошо знали друг друга, мы жили в одних городах, не заботясь об особой скрытности. В любом поселении, в коем мы останавливались перевести дух, первым делом выискивали друг друга. Ему необходимо было знать – иду ли я всё ещё по его следу, мне – знать, не упустил ли я его.
Тем не менее, я не мог к нему подобраться, пока луна не вошла в зенит, пока он не явил своё истинное лицо.
Ночь его проклятья приближалась. Каждый раз он словно забывал о ней - хотел, чтобы я думал именно так. Это помогло ему сбежать из Гетариа – маленькой рыбацкой деревеньки на востоке Испании, и из Фигейрас – городка на границе с Аквитанией.
Мне всегда казалось, что если я сам когда-либо стану одним из них, то лучше всего будет смерть. Такого же мнения я был и об Андре. Полугода погонь мне хватило, чтобы понять – зверь живет в нем постоянно, он хочет жить и сделает всё ради собственного выживания. Полная луна всего лишь являет его истинный облик, то, что постоянно скрыто в нем, то, что не дремлет ни минуты.
На протяжении полугода удача ему улыбалась слишком часто, но в Ватерлоо его везение дало сбой.
В ту ночь луна огромным желтым пламенем тлела в чёрном, как головешки, небе. Звезды казались тусклыми и невзрачными искорками, по сравнению со жгучим светом факелов в лесу.
Он вновь попытался скрыться, попутно вырвав глотки семье, приютившей его. Его голод не знал равных из всех знакомых человеку инстинктов; сильнее был только страх. Именно страх гнал его прочь из деревни, прочь от оголтелых поселенцев.
Потрескивание горящих домов позади, крики женщин и плачь детей, запах гари, повисший над округой сизый дым, невнятные голоса из чащи и его дикий вой – этим была полна ночь.
Ветер, тянувшийся с реки в лес, был явно не на его стороне. Он гнал в чащу гарь и тяжелую дымку, полностью лишив зверя всякого обоняния и видимости. Он едва слышал голоса десятка мужчин, вышедших по его душу, но этого было достаточно, чтобы пуститься сломя голову вглубь леса, снося всё на своём пути. Под его тяжелой проступью проламывались ветки, вороньи стаи недовольно взмывали ввысь - этого хватало охотникам, чтобы идти по его следу, тем более этого хватало мне.
Триста метров. Двести. Очередную сотку он преодолевал чуть меньше, чем за двадцать секунд.
Люди значительно уступают таким, как он, в слухе, обонянии, зрении.
Но тогда всё было против него. Через плотную занавесь дыма едва можно было что-то увидеть метрах в десяти от себя, чего говорить о большем? Ветер нес гарь из деревни в лес, как раз по ходу его движения. А слух – он двигался так громко, что о его приближении мог догадаться даже человек.
Я не встретил его лицом к лицу. Они быстрее нас и ловчее. Многие из нас погибли, играя в героев, намериваясь попасть «белке в глаз». А тем, кто выжил, пришло осознание, что геройству в нашем деле не место.
Выживает хитрейший, силой мериться со зверем – себе дороже.
Я слышал шелест и хруст, слышал тяжелое дыхание, я отсчитывал секунды. Мне достаточно было увидеть его тень в сизой дымке. Достаточно услышать спуск тетивы арбалета, услышать, как грузное тело приземляется на твёрдую землю, и, только вслушавшись в тишину, я мог выйти из засады.
Все эти долгие месяца погони были не напрасны. Он был беспомощен и обездвижен, огромной грудой меха и костей расстилался посреди поляны. В его глазах не боль и не мольба, в огромных голубых бусинах я видел человеческие слезы, видел истинный страх.
Стрела прошла по лопатке, застряв глубоко в теле, заставив зверя отшатнуться и угодить в ловушку – аккуратно спрятанную в листве сеть. Я не был уверен в смертельном выстреле и не мог надеяться на удачу. Я должен был подстраховаться, как оказалось, не зря.
Я достал кинжал и с размаху вонзил в грудь зверя, стараясь не смотреть в его глаза. Он уже давно не человек. Андре умер в ту мартовскую ночь, то, что от него осталось, – только память, оскверненная этим существом.
Он вздымался вверх, едва серебряный металл входил в его грудь. Его тучное тело, на секунду замерев в неестественной позе, вновь жестко ударялось о землю. Боль заставляла его загребать под себя грязь и листву когтями, стискивать окровавленный оскал. Это расплата за его тонкий слух, обоняние, силу, превосходящую человеческую, расплата за звериное начало. Эта боль неведома ни единому смертному, эта боль – последнее, что он чувствовал.
Из его пасти вырывался непрерывный и натянутый рев, сходящий до хрипа, до бульканья крови в пасти и, наконец, до крика человека, коим зверь когда-то был.
Шерсть опадала с его мёртвого тела, и я вновь видел Андре. Видел, как искривилось в ужасе его лицо, как кровоточила рана, как хвост стрелы, упершийся в землю, приподнял его грудь над землёй.
Я до последнего не верил, что наконец-то загнал его. Не верил, что загнал Его. Не мог поверить в то, что передо мной лежало тело Андре, того крепкого кузнеца из Шартра. Кузнеца, по моей вине ставшего палачом для собственного сына, убийцей как минимум семнадцати человек по всему Франкскому королевству.

Huic ergo parce, Deus,
Pie Jesu Domine,
Dona eis requiem.
[3]

Наше дело тёмное – очистить мир от всех порождений зверя; но самая грязная работа мне ещё только предстояла – нам платят только за головы.
Однажды в пятницу, впервые вернувшись в Шартр после долгой охоты, я боялся попасться на глаза Мари. Случайно я поймал её взглядом в толпе на базарной площади перед собором. Случайно познакомился с Никодемом – бродягой, жившем у стен храма. От него я и узнал, что после моёго ухода Мари продала дом, рассчитываясь полученной суммой за поддержание здоровья сына, и переехала с Тибо к сестре, в крохотную комнатку в городе.
В ту пятницу я, как никогда прежде, не мог побороть угрызение. Оно вонзалось в меня клыками так, как мальчишка-гасконец рвал кузнеца, как отец драл в клочья сына, как холодный металл легко и беспрепятственно входил в тело зверя.
Я пытался забыться, снова и снова погружаясь в охоту, от моих рук погибла не одна псина; все полученные злотые я делил с Мари, словно пытаясь купить искупление. С каждой новой смертью я всё больше понимал, что мой единственный враг – не зверь; угрызение – мой враг, мой бессмертный враг.
Я проклял тот год, ту холодную весну, когда я вступил в ряды инквизиторов. Проклял день, когда мне поручили разобраться с оборотнем в Бове. Я проклял Арагон и Папу вместе с ним.
Я не забуду ту - первую пятницу, никогда. Лицо Мари было безжизненным, не выражающим совершенно никаких эмоций. В ней не было скорби, не было отчаянья, тем более не было радости. Она будто бы и не жила в этом мире.
С тех пор…
Она никогда не меняется. Как не меняется и её распорядок дня. Каждую пятницу, ровно в полдень, она отправляется на базар, где получает от нищего мешочек злотых, а после молится в костёле за здравие Тибо и упокой Андре. Она всё ещё надеется на чудо, чудо, в которое я больше не верю.
Я больше не очищаю мир от зверя, не провожаю их бездыханные тела заупокойными молитвами, не молю о чудотворных исцелениях. Я отрекся от всего, во что меня учили верить, и присмотрел себе удобное место среди еретиков, вон там, в рощице за собором Шартра, на том осиновом суку.

________________________________________________________________________________

[1] Kyrie eleison - Господи, помилуй.
[2] Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis - Покой вечный даруй им, Господи, и свет вечный да светит им.
[3] Huic ergo parce, Deus, pie Jesu Domine, dona eis requiem - Так пощади его, Боже, милостивый Господи Иисусе, даруй им покой.

Другие работы автора:
+2
18:33
1136
12:08
хм, пожалуй это первый текст который я очень долгое время прочитала прямо с экрана компа, захватило… браво автор, пойду смотреть что у вас ещё есть.
Действительно очень неплохо. Произведение очень погружающее. Мощно показаны инстинкты.
Но разу же смутил «базар»: город-то у Вас западно-европейский, а слово восточно-азиатское. Лучше использовать «рынок».
И «золотые» или просто «монеты» вместо «злотых» — это польская валюта. Тем более, если действие происходит во Франции. Кстати, «Бове» лучше заменить на «Жеводан» для усиления атмосферности.
Далее повторяется постоянно «пятница» и «Тибо». А ещё дальше «ту», «тот», «та».
Плюс возникло много вопросов о герое. Для профессионального охотника-убийцы у него слишком мало быстроты реакции, выдержки и спокойствия. К тому же он полагается на авось, что вообще недопустимо: «белые нитки».
Доктор-монах — это почти король-жрец, то есть создание полусказочное: таких не бывает. В тот период церковь очень недоверчиво относилась к медицине, а медики — к церковникам.
«простая оплошность обернулась столькими бедами» — «оплошностью» такое называть слишком наивно-рафинировано и персонажу, и для автору. Это «проступок», даже «преступление».
«в чёрном, как головешки, небе». Головешка вызывает ассоциацию с красным. «уголья» — более подходящее слово.
«лишив зверя всякого обоняния и видимости». «зрения» — просто и ясно. «Видимость» — термин неприменимый.
«угрызение – мой враг». Только «Совесть» или «Я сам».
Вообще, рекомендую поработать над характером героя и сценой схватки с Андре.
Герой инфантилен (из-за него погибли люди, а он винит Папу, и отказывается от охоты на тварей).
А сцена — удручающе краткая и не похожа на окончание долгой погони.
06:26
Очень здорово, захватывающая и пронзительная история про оборотня.Вас, видно, вдохновила история о Жеводанском звере?
Загрузка...
Маргарита Блинова